Я никогда не рассказывала о том, что рассказываю вам… Потому что это стыдно, неловко. Так не бывает в семьях. Люди не могут вычеркнуть из своей жизни близких. Отказаться от них. Закрыть дверь. И не протянуть руку, когда ты находишься в самом бедственном положении. Когда тебя окружают страх, отчаяние и полная неизвестность в завтрашнем дне. Все это произошло с моей мамой и со мной. Мы прошли через то, чего и врагу не пожелаешь…
Когда я появилась на свет, родители снимали квартиру в частном доме, без удобств: туалет, вода — все на улице. Возможности получить собственную у них не было — оба молодые сотрудники и жилье, распределяемое по очереди, им не светило.
Мама вернулась на работу в институт, когда мне исполнилось несколько месяцев. Она была чертежницей, и ей, к счастью, позволили брать работу на дом.
Мама поднималась чуть свет, кормила-пеленала меня, потом я засыпала, и она могла поработать. Затем надо было сбегать к колонке за водой, потом в магазин, приготовить, прибрать… Мама с самого моего рождения жила в таком бешеном ритме и на таких скоростях, что я до сих пор не понимаю — откуда у нее брались силы? И ведь все успевала. И улыбалась. И никто не догадывался, чего ей это стоило…
Я болела одиннадцать раз в году — комнатушка наша продувалась сквозняками. К тому же если рядом кто-то кашлял, то простуда тут же приставала ко мне.
Отдать меня в спорт маме казалось единственным спасением — может, хоть тогда я окрепну и ей не придется носить в институт бесконечные больничные. В том, что она выбрала для меня фигурное катание, сказалась мамина огромная любовь к этому виду спорта. Она когда-то в детстве каталась во дворе на коньках. Длилось это недолго, но ощущение праздника, счастья, сказки у мамы сохранилось на всю жизнь. И она вдохнула его в меня.
Я боялась выходить к тренеру, и вместе с тем очень хотелось, чтобы меня взяли. Правда, было совершенно непонятно, как этого добиться…
Когда мне исполнилось четыре года, в Перми открылся первый крытый каток. Туда мама меня и отвела.
Помню длинную вереницу детей, которые сидели на лавочке и ожидали своей очереди, чтобы показаться тренеру. Первый выход, второй и, наконец, последний — было три тура. Все вокруг волновались, мама тоже, это общее настроение не обошло и меня. Было страшно выходить к тренеру, и вместе с тем очень хотелось, чтобы тебя взяли. Правда, совершенно непонятно, как этого добиться.
Однако я прошла все три круга отбора. И меня взяли. Маме сообщили, что у меня есть способности к фигурному катанию. Как мы тогда обрадовались! Помню наше первое ощущение победы: меня взяли. Дали шанс. Теперь надо его использовать…
С того момента жизнь была расписана по минутам. Мама рано утром отводила меня в детский сад, сама ехала в институт, в обеденный перерыв бежала, чтобы забрать меня из сада и отвезти на занятия, потом снова мчалась на работу, после чего следовал последний круг — забрать меня с катка. Через два года тренер отметил прогресс в моем катании и назначил дополнительные занятия — теперь я тренировалась два раза в день. Мама совершала абсолютные чудеса по перемещению в пространстве, чтобы все успеть. Кроме того, при том, что ей дух некогда было перевести, как только выдавалась возможность, она водила меня еще и на каток под открытым небом. Я сопротивлялась. Мне было холодно, кататься не хотелось. Но мама настаивала. Кажется, она сразу почувствовала, что фигурное катание — мой единственный шанс изменить жизнь. Не жить так, как она, а добиться большего. Все-таки для нее фигурное катание продолжало оставаться той хрустальной мечтой, которую можно осуществить через меня. Надо только очень постараться. И она старалась…
— А что же отец?
— Он в моей жизни не участвовал, у него всегда были свои дела. Даже по выходным, когда мы могли побыть вместе, уходил к друзьям или уезжал на рыбалку. А когда мне исполнилось семь лет, отец вообще оставил нас с мамой… Сейчас я подозреваю, что, возможно, он ревновал маму ко мне — ведь мама уделяла мне столько времени. Когда в семье появилась я, ее любовь полностью переключилась с мужа на ребенка.
Отец всегда был сам по себе. Ни нежности, ни тепла за те годы, что мы прожили вместе, я от него не чувствовала. Они исходили только от одного человека — от мамы.
Бабушка вдруг решила, что все вокруг только и дожидаются ее смерти, и в один прекрасный день заявила: «Выметайтесь на все четыре стороны!»
Незадолго до того как отец ушел, мы переехали к бабушке, маминой маме. Она работала на заводе и, получив четырехкомнатную квартиру, сделала широкий жест — пригласила жить вместе с ней. Выделила нам комнату. И года два мы жили неплохо. А потом у бабушки… случился приступ шизофрении.
Она вдруг решила, что все вокруг только и дожидаются ее смерти, и в один прекрасный день заявила: «Выметайтесь на все четыре стороны, я здесь буду жить одна!» Отец собрал вещи и ушел. Встать на защиту нас с мамой он не захотел. И вообще подумать о том, как мы дальше будем жить, ему в голову не пришло. Легче оказалось просто уйти…
А у нас с мамой начались «веселые» четыре года. Это был период полного ужаса, когда бабушка превратилась в монстра. Она жива до сих пор, и сейчас я уже все ей простила. Но то, во что она превратила нашу с мамой жизнь тогда, забыть невозможно. Хотя, слава богу, мой мозг так устроен — я не помню зла. Точнее, не культивирую эти воспоминания. Не взращиваю их в своей голове. Иначе можно просто сойти с ума…
После того как в бабушку вселились демоны, мы с мамой превратились в изгнанников — вечерами она баррикадировала вход в квартиру и ни за что не соглашалась нас впускать.
Мы уходили на вокзал или просто сидели на лавочке, если было не слишком холодно. Пойти в кино или в кафе не могли, потому что наш бюджет был жестко расписан от одной зарплаты до другой: отец, после того как нас оставил, деньгами не помогал. Это были годы начала перестройки, в институте платили копейки, которых хватало только на килограмм сыра и килограмм масла. И хотя мама всегда подрабатывала, где могла, денег катастрофически не хватало.
Отец не мог не знать, как тяжело нам приходится. К тому же, оставив нас с мамой, он поселился неподалеку, в том же микрорайоне. Но палец о палец не ударил, чтобы помочь.
…Недавно, когда с «Ледниковым периодом» мы были на гастролях в Перми, сообщили, что ко мне хочет прорваться какой-то мужчина. Он упорно представлялся моим отцом. Но, знаете, когда я это услышала, во мне ничто не дрогнуло. Он для меня совершенно чужой человек. Чужой…
Ведь когда он нас оставил, я еще мало что понимала. И в любом случае была под прикрытием мамы. Знала четко: она рядом, значит, что-нибудь да придумает. Я была за ней. А мама? Ей-то спрятаться было не за кого. Как выдержать такой прессинг, такой каждодневный ужас молодой женщине? Просыпаться и подсчитывать, удастся ли сегодня накормить ребенка? И что должно быть в сердце мужчины, который развернулся и ушел, бросив свою жену в самый тяжелый момент ее жизни?… Это за гранью моего понимания.
Иногда мы приходили домой и радовались, что дверь можно открыть: значит, сегодня не придется сидеть на улице. Но напряжение не отпускало ни на секунду.
Ночью, когда мы засыпали, бабушка врывалась в комнату с огромным деревянным дрыном и начинала остервенело бить маму у меня на глазах
Часто мы обнаруживали, что все продукты из холодильника исчезли, что в приготовленный суп бабушка вылила прокисшее молоко или бросила гнилую луковицу…
Наступала ночь, и вдруг, когда мы с мамой засыпали, она врывалась в нашу комнату с огромным деревянным дрыном, принесенным с завода, и начинала остервенело бить маму у меня на глазах, выкрикивая ругательства и угрозы: «Если не уберетесь из квартиры, хуже будет… Пошли вон! Я сказала — вон!..»
…Мама пробовала вставлять в дверь комнаты замок, но на следующий день, стоило нам уйти, он выламывался. От бабушки было не скрыться…
Бессчетное количество раз я просыпалась от маминого крика. Когда с грохотом падал стул, подпиравший дверную ручку, и на пороге возникала бабушка… Это было ощущение даже не ужаса… Это какой-то ступор. Когда комок подступает к горлу и ты не можешь говорить. Только чувствуешь, как подкатывает тошнота…
И я никак не могла помочь маме! Никак. Это было так больно… До сих пор помню, как среди ночи вскакивала с кровати, бросалась к форточке и что есть силы кричала: «Люди! Помогите! Маму убивают…»
А бабушка в моменты абсолютного помешательства становилась несокрушимой. Она колотила маму так, будто действительно хотела убить. Ее силы удесятерялись. Ей невозможно было противостоять. Она металась по комнате с дубиной, круша все на своем пути, и маме было не скрыться.
Мама закрывала меня, подставляя руки под бабушкину палку, только бы она не добралась до меня…
А я сжималась в комок, замирала и про себя молила только об одном; чтобы мама осталась жива. Чтобы бабушка ее не убила.
Жизнь превратилась в ад… Идти нам было некуда. Усталые, голодные после длинного дня, мы возвращались домой. Открывали дверь — тишина…
Жизнь превратилась в ад…
Идти нам было некуда, и мы, усталые, голодные после длинного дня, возвращались домой. Открывали дверь — тишина. Переводили дыхание, и вдруг откуда-то из глубины квартиры, как фурия, вылетала бабушка со своей дубиной и бросалась на маму. Ощущение подстерегающей опасности, ежесекундный страх смертельной угрозы преследовали меня потом очень долго.
А бабушка не успокаивалась. Еще она без конца носила заявления в милицию, в которых жаловалась, что подвергается постоянному насилию со стороны дочери, и требовала, чтобы органы правопорядка оградили от посягательств ее, старую больную женщину, верой и правдой заработавшую себе угол.
Разбираться в том, что происходило на самом деле, никто не хотел. То, что бабушка методично сживала нас со света, на милицейском языке называлось семейными разбирательствами. В них милиция не вмешивается. Как нам однажды сказали: «Трупа нет? Нет. Что же вы хотите?» Медицинское освидетельствование по поводу нарушения психики бабушка не проходила. Вот и получалось, что заступиться за нас некому.
Сколько раз мама обращалась в суд с заявлениями по поводу размена… Пустое. Бабушка не соглашалась ни на какие переезды.
Наконец, когда мы с мамой были уже вконец измучены и запуганы и длить дольше эту ежедневную казнь стало невозможно — все могло закончиться тем, что мы просто сошли бы с ума, нам пришлось уйти из дому на все четыре стороны.
Зарплата у мамы была крошечная, ее едва хватало на еду. О том, чтобы снять комнату, даже речи не шло. Какое-то время мы мыкались по родственникам и знакомым. Нас пускали, но у всех были свои семьи и свои обстоятельства. Одно дело принять на время, а другое — оставить навсегда. У мамы есть родная сестра-близнец, но и она не захотела сделать свой дом нашим общим. Мама тогда пережила период огромных разочарований и предательств: сначала мать, потом муж, потом сестра… Что ее поддерживало? Наверное, только то, что у нее на руках была я. Весь мир, казалось, летел в тартарары, но мы-то друг у друга были…
Никогда не забуду те долгие месяцы, когда мы кочевали по чужим диванам, спали на продавленных раскладушках, вечно думали, как бы так пробраться на кухню, чтобы не потревожить других. Постоянное ощущение капкана, в который угодил и откуда нет никакой надежды выбраться…
В конце концов мама пришла к директору института и сказала: «Мне с дочерью некуда идти. Помогите…» Но он только руками развел. Свободных квартир у него не было. Что он мог сделать? «Единственное, что могу предложить, — поживите на нашем складе…» Предложение дикое, но мы с мамой ухватились за него как за соломинку. Да хоть на складе! Где угодно! Лишь бы не просыпаться по ночам от того, что сумасшедшая старуха выносит дверь в комнату…
После того, что нам пришлось пережить, склад показался раем! Самым прекрасным домом. Мы с мамой так и говорили: «Идем домой».
Пусть там было холодно, и туалет за версту, и кроватей у нас не было — спали на сдвинутых стульях, зато мы были в безопасности! Отсутствие воды и тепла перенести можно, главное — мы вместе, у нас есть угол, откуда не вышвырнут на улицу посреди ночи.
Мама варила на электрической плитке макароны, потом долго кипятила воду, чтобы можно было помыться. А поздно вечером, когда все сотрудники расходились по домам, отправлялась на другой конец института в туалет — постирать. Одежда у нас была старая, часто с чужого плеча, но всегда чистая и аккуратная. Стирать приходилось в холодной воде, гладить — на табуретке. Но кто бы ни посмотрел на нас с мамой в то время со стороны, ни за что не догадался бы, что мы так живём: для окружающих у нас все было хорошо. И вот что интересно: при том, что жили в неотапливаемом помещении, мы никогда не болели. Видимо, организм настолько мобилизовал все силы на выживание, что сама мысль о болезни не допускалась. Это было непозволительной роскошью.
У всех — подруги, а я вечно сидела одна. Куда я могла пригласить девчонок? На склад, где мы с мамой жили? Признаться, что у меня нет дома?
Мама никогда не жаловалась. И мне не позволяла. Хотя я часто возвращалась из школы чуть не плача. У всех — подруги, а я вечно сидела одна. Потому что подруги ходят друг к другу в гости. У всех нормальные семьи, квартиры, а куда я могла пригласить девчонок? На склад? Признаться, что у меня нет дома? Это так больно, так стыдно… И я предпочитала всех сторониться, только бы никто не узнал о том, как мы с мамой живем.
Я возвращалась после занятий, и мама, взглянув на меня, тут же все понимала. Она брала меня за плечи и говорила: «Ничего. Не раскисай. У нас еще все будет, все обязательно устроится…»
Она так свято в это верила, что передала свою веру и мне. Как бы тяжело ни было, я знала: все обязательно наладится. Надо только много работать. Тренироваться. Собственно, фигурное катание и было нашей с мамой единственной надеждой на лучшую жизнь. Я, конечно, не могла предположить, как все у меня сложится, что однажды я стану олимпийской чемпионкой… Знала только, что фигурное катание — это то, что у меня получается. И если работать больше, результат будет лучше. И я работала, Старалась изо всех сил…
— А праздники у вас в детстве были?
— Праздник — это когда мама получала зарплату и мы шли в кафе, где можно поесть что-то горячее. На нашей плитке на складе мы готовили, но в основном питались бутербродами с чаем. Поэтому когда удавалось просто нормально поесть, это был совершенно особый день!
— Как же вы тренировались на одних бутербродах?
— Ребенку не требуется столько энергии, сколько взрослому, так что на бутербродах можно было продержаться. А вот когда я стала подростком, случалось, от голода падала в обморок на тренировках. Организм уже не довольствовался малым, требовал топлива… Но это было, когда мы с мамой уже перебрались в Питер.
— До этого момента вы так и жили на складе?
— Нет. Мама не оставляла попыток разменять бабушкину квартиру, и ценой каких-то невероятных усилий ей это удалось. Нам досталась маленькая «убитая» однушка. Но как мы радовались! Это был наш настоящий дом.
Мама где-то заняла денег, поклеила обои, покрасила пол, прибила гвозди, мебель какую-то собрала. Так началось наше счастье.
Если бы у меня тогда спросили, каково счастье на вкус, я бы сравнила его со вкусом жареной курицы. Это был вкус дома…
Мы устроили новоселье — для нас двоих. На столе была жареная курица.
Мне казалось, что ничего вкуснее в мире не существует. Если бы у меня тогда спросили, каково счастье на вкус, я бы сравнила его со вкусом жареной курицы. Это был вкус дома…
Но, знаете, главное даже не то, что мы наконец получили возможность ощутить какие-то мелкие радости жизни. Мы наконец могли открыть своим ключом дверь, закрыться и знали, что эта территория — только наша.
До сих пор боюсь темноты. Несмотря на то что у меня уже давно своя квартира. Но этот страх засел глубоко внутри, никак не могу от него избавиться…
Чувствовать себя в безопасности — было основным стремлением в жизни. Безопасность — главное слово. Я искала ее всегда… Честно признаюсь, до сих пор боюсь темноты. Несмотря на то что у меня уже давно своя квартира. И много лет прошло. Но этот страх засел глубоко внутри так крепко, что я никак не могу от него избавиться…
Только совсем недавно стала засыпать и спать спокойно. Это случилось уже после того, как в моей жизни появился Леша. А раньше я просыпалась от каждого шороха, от каждого движения и больше не могла сомкнуть глаз.
…Пожить в собственной квартире нам довелось недолго — в четырнадцать лет меня пригласили тренироваться в Санкт-Петербург. Надо было круто менять жизнь. Но мама не раздумывала ни секунды. Она уволилась из института и сказала: «Едем. Раз надо — значит надо». И мы поехали.
В чемодане лежали две пары джинсов и пара кофт — вот и весь наш с мамой багаж.
В Санкт-Петербурге жизнь будто сделала виток назад — мы опять вернулись в кошмар бездомья.
Маму на работу никуда не брали из-за отсутствия питерской прописки. Слава богу, у меня уже была стипендия. Вот на нее и жили. Снимали какие-то углы, бесконечно переезжали. Бывало, после тяжелой тренировки часами сидела под дверью, дожидаясь хозяйки,— без нее заходить в квартиру мы не могли.
Усталость, холод, сырость, мрачное небо над головой… Не знаю, как я справилась бы, не будь рядом мамы, которая упрямо верила: все обязательно будет хорошо. Наступит день — и мы победим…
…За то время, пока я тренировалась, мама, казалось, перемыла весь Петербург. Она успевала за день съездить в разные концы города. Главное — хоть что-то заработать.
Бывали моменты, когда у нас оставалось полбатона на двоих, которые надо было растянуть на три дня — до моей стипендии. Мама говорила: «А я уже ела» — и все отдавала мне. Я отказывалась есть одна, но она и слышать ничего не хотела: «Ты должна тренироваться! Ты же не сможешь на лед выйти!»
На лед я выходила. Но у меня так кружилась голова, что я с трудом держалась на ногах. Куска хлеба в день явно не хватало, чтобы хорошо кататься. Перед глазами плыли круги, ноги не слушались, я останавливалась, переводила дух и снова работала. На льду так — или ты останавливаешься, причем останавливаешься навсегда, или продолжаешь кататься. Как бы ни было тяжело.
— У вас когда-нибудь возникала мысль все бросить? Ну есть же предел терпению…
— Я Тогда предала бы не только себя, но в первую очередь маму. Это значило предать ее мечты. Мне оставалось только кататься. Я и каталась…
…Мы встали в пару с Максимом Марининым. Прошло пять лет, и мы получили предложение тренироваться в Штатах. Для того чтобы расти дальше, надо было менять тренера и уезжать из Питера.
Для меня это было тяжелейшее решение, оно означало, что мы с мамой расстанемся. Она останется здесь, а я улечу за океан. И как долго продлится наша разлука, никто сказать не мог. Если учесть, что мы с мамой вообще были неразлучны, как сиамские близнецы, то можете себе представить, что мы обе пережили! Но мама, в который уже раз проявив твердость характера, сказала: «Надо — значит надо. Ты должна ехать…»
И я улетела на другой континент. Начались бесконечные звонки. Мы плакали. Потом смеялись. Я рассказывала, как готовлюсь к соревнованиям, как проходит жизнь в Америке, обещала, что скоро мы увидимся…
Скоро… Скоро… Прошло три года. Питсбург, 2004 год. Мы принимали участие в гран-при «Скейт-Америка». Транслировать соревнования собирались все мировые каналы. И я заранее сообщила маме, что в Питере она тоже сможет меня увидеть.
Но, надо сказать, она никогда не смотрела мои выступления в прямом эфире, только в записи. Волнение зашкаливало, и мама боялась, что каким-то образом ее эмоции передадутся мне.
И слава богу: если бы она посмотрела прямую трансляцию со «Скейт-Америка», ее сердце разорвалось бы в тот момент, когда я упала на лед.
…Мы с Максимом должны были катать произвольную программу. Подготовились великолепно. И день выдался прекрасный. Я выспалась, Позавтракала. Погуляла… Спокойно сделала грим, надела платье, которое мне очень нравилось, — оранжевое, расшитое блестками.
…Зазвучала музыка. Мы начали программу… Все шло своим чередом, Максим поднял меня на поддержку. Три метра над землей. Я увидела зал, свет и в следующую секунду поняла, что падаю… Максим не смог меня удержать. Так бывает. Какое-то нелепое стечение обстоятельств. Он не виноват…
Все произошло мгновенно. Я рухнула на лед головой. И мое сознание выключилось.
…Очнулась я уже в больнице. На мне все то же роскошное оранжевое платье. Я обвела глазами палату. Увидела Максима, на котором лица не было. «Что случилось?» — «Ты упала… У тебя травма головы. .. Но жизнь уже вне опасности…»
На Максима было больно смотреть. Он не мог простить себе это падение. Все случилось из-за него…
Максим подошел к моей кровати и сказал: «Прости, я не хотел. Но… это, наверное, все. На лед я уже выйти не смогу точно…»
Максим — по-настоящему близкий мне человек. Мы были не только партнерами на льду. В Санкт-Петербурге у нас случился роман. Большое чувство, чистое, ясное. Просто с течением времени, когда мы переехали в Штаты, история закончилась. А врать и притворяться я не могла. Но родными людьми мы остались навсегда.
Максим подошел к моей кровати и сказал: «Прости, я не хотел. Но… это, наверное, все. Я уже на лед выйти не смогу точно…»
Я еще не пришла в себя окончательно, но от этих его слов по мне словно электрический ток пробежал. Как это не сможет выйти на лед?! У нас же впереди столько соревнований! И что же теперь? Все насмарку? Значит, на всем, чего мы достигли за эти годы, поставить крест? Да никогда! «Максим! Слышишь! Ты не виноват! Не смей даже думать о том, чтобы уйти! Слышишь?!»
…Когда в палату вошел тренер, первое, что я спросила: «Когда мне можно встать?» Через десять дней предстояли соревнования, и пропускать их я не собиралась…
Но вставать мне еще долго строго запрещали. А о том, чтобы выйти на лед, даже речи не шло. Голова кружилась так, что когда меня поддерживали, я едва не теряла сознание. Но знала — с головой я справлюсь. Как бы там ни было, перетерплю… Гораздо сложнее оказалось вернуть на лед Максима.
Он приходил на тренировки, но поддержки отказывался делать категорически. Максим просто не представлял, что сможет еще когда-нибудь поднять меня над землей. Его охватывал панический страх.
Я его убеждала, просила — безрезультатно. Честно скажу, тот период — самый страшный в моей жизни. Страх не оттого, что я упала, а оттого, что бессильна изменить решение Максима. Оттого, что от меня ничего не зависит. Внутри него будто сломался какой-то механизм.
Из Москвы пригласили психолога, великолепного специалиста. Они проводили вместе двадцать четыре часа в сутки — разговаривали, спорили… И случилось чудо: однажды Максим снова поднял меня в воздух…
Мы снова начали кататься, осторожно, будто заново привыкая друг к другу. В тот год собрали огромное количество медалей — после всего, что нам пришлось пережить, мы еще больше сплотились, почувствовали друг друга и катались как никогда.
Каждый перелет становился испытанием — казалось, моя голова взорвется. После падения у меня на высоте начинались страшные боли
Впереди были главные соревнования нашей жизни. Соревнования, к которым мы шли столько долгих лет, — Олимпиада в Турине.
…Перелеты из Америки в течение того сезона давались тяжело. Каждый перелет становился испытанием. Десять часов над Атлантикой — казалось, моя голова просто взорвется. После падения на высоте у меня начинались нестерпимые боли, купировать которые было невозможно. Только терпеть. И я терпела, уговаривая себя: «Ну еще немножко. Сейчас сядем. Не расклеивайся. Потерпи…»
— И перед Турином вытерпели…
— Вытерпела. Тогда вообще был момент полной концентрации. Самолет. Таблетки, тренировки… Сои, еда… Долгий период полного безмолвия, в который я обычно погружаюсь перед выступлением. Я ни с кем не говорю. Не смотрю телевизор. Не слушаю радио. Полностью отключаюсь от окружающего мира, чтобы ничто не отвлекало, не нарушало внутреннего равновесия. Перед Олимпиадой столько спорят о том, кто победит, делают ставки… Если об этом думать, то можно сойти с ума! А так я спокойна. Я знаю, как могу кататься. И сделаю все, что от меня зависит.
Но вот что интересно. Когда я вышла на лед в Турине, впервые в жизни почувствовала неуверенность в собственных силах. Словно земля ушла из-под ног. До этого, когда другие ребята рассказывали о своем страхе перед выступлением, мне всегда было странно — как, вам дали такую возможность, а вы боитесь? А тут я все испытала на себе. Мгновенный страх. Отчаяние. В голове стучало: «У меня не получится…»Я стояла у бортика и на секунду повернулась к тренеру: — Я боюсь…
Вдруг совершенно ясно поняла: наступил момент, которого я ждала двадцать лет — с того дня, как начала тренироваться. Я шла к нему так долго… Это тот единственный шанс, который больше не представится никогда. И если я его не использую — значит, все зря. Двадцать лет ожидания, попыток выкарабкаться из той унылой жизни, которая окружала меня и маму, того ужаса, который нам пришлось пережить… Сейчас — или никогда. Все, что я делала, было ради этого момента…
Мой тренер сам олимпийский чемпион. Он знал, что это такое. И сказал всего три слова: «Все будет хорошо…» Такие простые слова. Но голос, интонация, с которой он их произнес, — в них была спокойная уверенность. Знание. Тренер не мог ошибаться.
И меня отпустило.
Я выдохнула, оттолкнулась от бортика—и мы с Максимом поехали катать программу. Программу, которая получила олимпийское золото…
…Описать свои чувства, когда ты держишь золотую медаль, сложно. Захлестывают радость, гордость, огромная усталость… Как будто завершился какой-то длинный марафон. И можно наконец передохнуть. То, о чем мы с мамой мечтали когда-то в Перми, все-таки осуществилось. Все было не зря…
…Мы продали нашу однушку в Перми и купили квартиру в Петербурге. Я купила ее для мамы. Наконец-то пришло время, когда я смогла купить маме дом. Потом машину. Она так радовалась! Наступила пора благоденствия, когда у нас действительно все было хорошо. Длилась она ровно четыре года.
…Закончив выступать как профессионал, я с удовольствием согласилась участвовать в проекте «Ледниковый период». Там катались все мои друзья. Компания подобралась великолепная.
— С Ягудиным вы были хорошо знакомы?
— Он был другом Максима, и, конечно, мы знали друг друга. Но общались на уровне «привет-пока». Леша был одним из первых, кто поздравил нас с олимпийским золотом. Мы пересекались на тренировках, на соревнованиях. Но мне даже в голову не приходило, что между нами могут быть какие-то другие отношения. Когда мы впервые встретились в Питере, он уже был чемпионом среди юниоров, а я — лишь одной из многих девочек-спортсменок, которые хотели доказать, что стоят чего-то в жизни. Наши планеты двигались по совершенно разным орбитам.
Да и характер у Леши непростой. Он всегда стремился быть в центре внимания, крутил напропалую романы — о его влюбчивости ходили легенды. Это полная противоположность мне.
Однажды, еще будучи подростками, мы пересеклись на сборах. Вечером Леша заглянул в гостиницу, в номер, где я жила с другими девочками.
Он тут же распустил перья, что-то без конца рассказывал, всех веселил. На следующий день предстояла тренировка, и мне хотелось только одного — выспаться. Когда время приблизилось к полуночи, я ему сказала: «Слушай, а тебе не пора?» На что Леша ответил мне в весьма выразительной форме. Ответил — и тут же обо мне забыл: какая-то зануда сидит в углу и не дает людям веселиться! Он вообще считал меня очень закрытой. Неприступной. Так и было. Чтобы подпустить человека к себе, мне нужно ему поверить. А верила я очень немногим. И если бы мне кто-нибудь сказал, что я когда-нибудь поверю Ягудину, я рассмеялась бы тому человеку в лицо! Да этого не может быть никогда!
Однако когда мы отправились с «Ледниковым» в тур по стране, Леша вдруг стал присылать мне эсэмэски. Их количество росло. Он определенно всячески старался привлечь мое внимание.
А я, сто раз повторив себе, что не стоит идти у Ягудина на поводу — он блеснет яркой вспышкой и умчится дальше, — все-таки не поставила точку до того, как наши отношения стали набирать обороты.
Просто наступил момент, когда мне очень захотелось влюбиться. Я уже могла себе это позволить. Не сдерживать себя. Жить не строго по расписанию, а как хочется. И я впустила Лешу в свою жизнь.
Произошло это быстро. Я его любила, и он отвечал взаимностью. Если бы это было не так, я почувствовала бы. Но между нами не было фальши. Просто в какой-то момент будто пелена спала с глаз и мы увидели друг друга совсем в ином свете.
Вернувшись из тура, мы стали жить вместе. Для меня это было совершенно естественно. Леша стал моей семьей. Мы ничего не обсуждали. Просто это было так. Я знала: теперь в моей жизни помимо мамы есть еще один человек — Леша.
Говорят, когда люди начинают жить вместе, они долго притираются друг к другу, подстраиваются… У нас этот период отсутствовал. Нам вдвоем было легко и просто. Как если бы мы прожили вместе много лет.
…Когда вспоминаю то время, то отчетливо ощущаю огромное тепло, умиротворение, которое заполняло меня всю. Я знала, что нашла своего мужчину. И все сложилось. Точнее, кто-то наверху все так чудесно сложил…
…Был обычный вечер. Леша вернулся домой. Мы поужинали. Рассказали, как у кого прошел день. А потом он поднялся и пошел в комнату.
Я застала его за тем, что он собирал чемодан. «Ты что делаешь?» — «Я ухожу». — «Что значит «ухожу»?» — «Ну, просто. Так надо. Все хорошо. Правда». — «Я в чем-то виновата? Что-то сделала не так?» — «Нет. Это все я. Я сам. Ты ни при чем…»
…Он ушел, а я осталась одна. Совершенно оглушенная. Раздавленная. Все произошедшее было настолько ирреально… Настолько фантасмагорично. Ну если бы мы ругались, скандалили… Если бы кто-то из нас ставил какие-то условия… А так ведь все было хорошо! И вдруг человек поднимается и уходит! При этом еще минуту назад он мило тебе улыбался. Это потом, много позже, я поняла: Ягудин почувствовал, что все сильнее привязывается ко мне. И испугался этого чувства. Того, что так близко подпустил меня к себе. И решил разом все обрубить. Пока еще есть силы…
Но все это я поняла позже. А тогда казалось, что просто схожу с ума. Я столько рыдала, что выплакала все слезы за годы вперед. Когда бросают без объяснения причины, это особо изощренная пытка. Ты обречен сидеть в четырех стенах и мучительно копаться в себе. Перебирать в голове события последних месяцев и не находить ответа.
…Вечером того дня, как Леша ушел, он прислал сообщение: «Как дела?» В этом весь Ягудин. Я металась по квартире, воя от боли, а он как ни в чем не бывало интересовался, «как дела?» Дела были паршиво. Хуже некуда были дела.
Через некоторое время я Получила еще одно послание: «Прости…» Это было последней каплей. Меня просто накрыло отчаянием. Я не знала, как пережить это предательство. За что? Что я ему сделала?
…Следующие три месяца я выходила из дома только по необходимости. На тренировку на «Ледниковый» — и обратно. Накупила журналов по психологии и читала, читала, надеясь найти какой-то ответ. Какую-то опору. Но, увы, журналы не способны вытащить из болота, когда человек уже увяз по самые уши. Надо выбираться самой. Как всегда, самой…
Я была последней, кто узнал о том, что у Ягудина на «Ледниковом» роман с одной из участниц популярной группы. Они с удовольствием фотографировались вместе, не скрывая своих отношений.
— А как Ягудин встречался с вами?
— Я, признаться честно, всячески старалась избегать встреч с ним. Но у меня хватало сил, чтобы произнести: «Привет». Я сказала, что желаю ему счастья, — совершенно искренне. Между нами уже ничего не было, но он не был чужим человеком в моей жизни. И я действительно хотела, чтобы у него все сложилось хорошо.
Однако из очередного Лешиного увлечения ничего не вышло. Через некоторое время он со своей девушкой расстался. Леша вспыхивает как спичка и быстро остывает. Ему делается неинтересно. И тогда удержать его невозможно. У Леши много качеств, которые причиняют боль, но он не притворщик…
На тот момент мои раны уже стали затягиваться. Я мысленно отпустила от себя Ягудина. На горизонте даже замаячили новые отношения. И тут запищал телефон. На экране эсэмэска от Леши: «Привет. Надо увидеться».
У меня круги перед глазами поплыли. Да этого не может быть! Что он о себе думает! Что я, как собачка, брошусь на его зов, стоит меня поманить? Что он может уходить, возвращаться, а я буду его ждать? Не будет этого никогда! Второй раз я на те же грабли не наступлю. Никогда…
И наступила.
Леша бомбардировал меня посланиями. К огромному букету была приколота открытка со словами: «Я не привык сдаваться!»
Леша бомбардировал меня посланиями, несмотря на то что я не отвечала. Звонил моей подруге, выспрашивал, что со мной происходит. Присылал цветы. Помню, к огромному букету была приколота открытка со словами: «Я не привык сдаваться. И все равно добьюсь, чтобы ты ответила…»
Он писал, звонил, требовал встречи так упорно, что я наконец уступила. Решила: встретимся, поговорим, я все ему объясню — и мы разойдемся. Сколько можно отмалчиваться и прятаться?
Встретились… Я столько ждала этого момента, так готовилась, придумала столько слов. Но увидела Лешу… увидела, как он волнуется… какой он растерянный. Хоть и храбрится. Увидела его глаза. И почувствовала, что и ему тоже больно. Не только мне. И все слова куда-то исчезли. Я не знала, с чего начать.
Потом собралась с духом и выложила все, что накипело.
Леша не спорил. Сто раз попросил прощения. И возможности дать ему еще один шанс. «Это исключено…» — «Не вычеркивай меня из своей жизни». — «Я не смогу еще раз пережить то, что пережила». — «Это больше не повторится…»
Мы встречались еще много раз. И он меня уговорил.
Мы снова стали жить вместе. Но после того, что случилось, меня никак не отпускало чувство тревоги. Я была как натянутая струна. Каждую секунду ждала предательства. Ждала, что он уйдет. Мне везде чудилась западня. И как ни старался Леша показать, что я ему дорога, напряжение внутри меня не ослабевало.
А потом Леше стали звонить многочисленные подружки. Одна, другая, третья… Он со всеми переписывался, мило ворковал по телефону, нисколько не смущаясь моего присутствия.
Я не стала дожидаться, когда последует уже известный мне финал. Сама собрала вещи и ушла.
Сняла квартиру. И поставила телефон на автоответчик, который тут же заполнился Лешиными сообщениями.
Я никак не могла простить себе, что снова поверила ему. Снова позволила подойти так близко. Это было похоже на помешательство. Никому еще не удавалось заставить меня изменить решение, однажды уже принятое. Только Ягудину. Против него я оказалась бессильна.
…Он возвращал меня еще раз. И еще раз, мгновенно закипев, я уходила. Я не требовала многого — хотела, чтобы Леша уважал меня и дом, в котором мы вместе живем. Не хотела, чтобы в этом доме звучали голоса других девушек, пусть и телефонные. Дом — это место только для нас двоих.
И еще: если мы решили быть вместе, я хочу, чтобы у нас был ребенок.
В день моего рождения Леша пришел растрепанный. И счастливый!.. Он подарил мне собаку: «Вот тебе. Будет о ком заботиться…»
Видимо, он считал собаку неким аналогом ребенка. Еще одного щенка я сама привезла из Штатов. Так что у меня их стало два.
Помню, как мама, когда я в очередной раз увозила от Леши свои вещи, говорила собакам: «Ничего, не переживайте. Скоро вы снова сюда вернетесь…» Мама всегда знала, о чем говорит.
Мы снова уехали в тур. И собаки остались дома одни. Мама специально выехала из Петербурга, чтобы забрать их к себе, пока мы отсутствуем.
…Когда в гостинице в Челябинске раздался звонок телефона, я подняла трубку и долго не могла осознать, что мне говорит чужой далекий голос: «Авария… Ваша мама не справилась с управлением… Больница…»
Я плохо помню, что происходило потом. Мы с Максимом немедленно вылетели в Новгород… Максим мне как брат и сразу предложил помощь.
Больница. Реанимация. Запах лекарств. Мама без сознания. Потом впала в кому. Ее перевезли в Питер. Но ничего не изменилось. Врачи констатировали смерть мозга. А потом ее не стало…
Я слышала эти слова, но они до меня не доходили. Это была какая-то параллельная реальность. Моя мама… Моя сильная мама, которая справлялась со всем, стояла стеной между мной и миром… И вдруг ее нет.
Как в это поверить? Как принять?
Я не ела, не говорила, не спала. В Питер прилетел Леша. Он кормил меня с ложечки, разговаривал со мной, просто сидел рядом. И его присутствие меня держало. Если бы рядом не было Леши, наверное, я бы не выбралась. Мой мир разбился на мелкие кусочки. Исчез. Его надо было собирать заново.
Леша стал моей новой точкой отсчета.
На следующий день после маминых похорон мы улетели в тур. Я просто не могла оставаться дома.
Я выходила на лед, улыбалась, катала программу, но как только заходила за бортик, начинала рыдать без остановки.
Ходила тогда как тень и не могла найти себе места.
Я так хотела к маме! И эта тоска не проходила ни днем, ни ночью. Я забывалась-сном, видела маму, живую, невредимую, понимала, что все случившееся — только кошмар. Вот же она — мама. Смеется. А потом открывала глаза. И понимала, что кошмар существует наяву.
Мне было так плохо, что однажды я даже хотела наглотаться таблеток. Уже приготовила пузырек. Но тут меня увидел Леша: «Ты что делаешь?» Он все время был рядом. Мы не говорили о маме — Леша старался меня отвлечь, болтал о каких-то пустяках. Он очень сильно переживал за меня. Я почувствовала это именно тогда и, может, впервые за долгое время внутренне перестала бояться. Бояться, что все между нами может перемениться. Сегодня мы вместе — а дальше я не загадывала.
— Леша сделал вам предложение?
— Это произошло перед Новым годом, незадолго до того, как не стало мамы.
Мы в компании отмечали наступление Нового года. Было много наших друзей. Среди них и Аня Семенович.
В какой-то момент она отозвала Лешу в сторону, и они долго о чем-то говорили. Не знаю — о чем именно, но внутренне меня не покидает ощущение, что именно Аня стала нашей свахой. Потому что после разговора с ней Ягудин взял минуту внимания, встал на колено и попросил моей руки…
Он все-таки решился произнести эти слова. И я была очень благодарна ему за эту решимость. Знаю, чего ему это стоило. Леша на самом деле очень старался показать мне, что переменился. Что стремится быть таким, каким я его хочу видеть.
На Новый год мы уехали в Питер. Встречали его с Лешиными родителями и моей мамой. Тогда Леша и сообщил всем, что мы решили пожениться. Сделал это со всей серьезностью, но родители, искренне нас поздравив, сказали, что будут считать это предложение действительным, если Леша повторит его и после праздника. Как говорится, на трезвую голову…
Помню, в тот день — мы были у Леши дома — он достал семейную шкатулку с драгоценностями, вынул из нее бабушкино кольцо, широкое, массивное, как делали раньше, надел его себе на палец и принялся гордо расхаживать вокруг меня: «Я теперь помолвлен!»
Потом мы с ним ненадолго уехали в Штаты. Время года было не самое подходящее — холод, ветер, но мы были такие счастливые! Бродили из одного магазинчика в другой, забегали в кафе. Смеялись, дурачились. Хотелось, чтобы это время длилось вечно. И плевать на холод, когда так тепло друг с другом.
Мама ушла, зная, что я не одна. Что у меня есть Леша. Но сил жить после ее ухода не было. Что-то должно было случиться, чтобы мое сознание снова пробудилось. Чтобы я снова ощутила вкус жизни.
Я выскочила из ванной с полоской теста и протянула Леше. Он: «Я же говорил, что все получится…» Будто знал заранее…
И случилось: через сорок дней после того, как мамы не стало, я узнала, что беременна.
Я выскочила из ванной с полоской теста и протянула ее Леше. Он сказал: «Ну я же тебе говорил, что все получится…» Так уверенно сказал, будто знал заранее.
Говорят, до сорока дней душа человека еще обитает на земле. И только потом улетает на небо. А мне кажется, душу моей мамы вдохнули в маленького человечка, который рос внутри меня. Наступил день, и я поняла, что мама вернулась. Она не оставила меня…
Я очень хотела назвать дочку в ее честь — Наташей. Но потом решила: у нее должна быть своя судьба. Мама не захотела бы повторений.
Малышку мы назвали Лизой…
Это ни с чем не сравнимое чувство — возвращаться домой, где есть ребенок и любимый мужчина. Готовить ужин. Укачивать Лизу. Видеть, как Леша бросается к ее кроватке, едва переступив порог. Это, наверное, и есть счастье. Сегодня. Сейчас. А как будет завтра — я не загадываю. Пока мы вместе — это главное. Пока мы вместе, есть зачем жить…
Беседовала Юлия Ушакова, КАРАВАН ИСТОРИЙ, май 2010
0 отзыва(ов)