Одной из важнейших примет нынешнего года является острота и масштабность общественно-политического реагирования на события, трагически вписавшиеся в нашу историю семь десятилетий назад. Тема голода не сходит со страниц печати, электронных средств массовой информации, неизменно находится в поле зрения политиков, привлекает повышенное внимание общественности. Естественно, бурлят страсти, вспыхивают споры, дискуссии, проявляются различные подходы, возникают разнообразные мнения, обосновываются оригинальные оценки. Предлагаемые ниже размышления несколько выходят за рамки доминирующих тенденций исследований и публицистических материалов, появившихся в последнее время, делают акцент на тех аспектах прошлого, что чаще всего остаются вне анализа, не учитываются при реконструкции, выяснении логики событий, их всесторонней оценке…

Политизация трагических страниц прошлого вроде бы всегда считалась «признаком плохого тона». Однако с того времени, когда впервые оформилось такое мнение (о том же, когда это случилось, с абсолютной уверенностью едва ли кто-либо сможет сказать), к величайшему сожалению, ничего не изменилось. А сама истина от частого употребления стала просто крайне затасканной, ее даже неудобно повторять — с таким бесстыдством и так умело ею оперируют (и столь же грубо предают) откровенно аморальные люди и силы.

Это первое, что приходит в голову, когда начинаешь ощущать хрипловато-надрывное «дыхание» кампании, меха которой мощно и вместе с тем судорожно приводятся в движение манипуляторами массового сознания. В который раз на человеческом несчастье, человеческом горе наживается политический (и не только) капитал, все зловещее скрежещут на зубах (то ли с претензией на французское грассирование, то ли — на чье-то гаркавливание) слова «тоталитаризм», «пытки», «террор», «усмирение», «трибунал», «второй Нюрнберг», голодомор...

Исторический феномен голода 33-го года — это то, что никто не в силах ни искусственно привнести в мое сознание, ни искоренить из него. Это в моем генетическом коде украинца, как и в генной памяти каждого моего соотечественника.

Мой отец родом из западного Донбасса, где до того жили его предки. А вот мама оказалась в том месте (на Донбассе) в результате трагических событий. Она родилась в 1924 году в Виннице, была единственным ребенком в семье. Девочке еще не было девяти лет (в начале 1933-го), когда от голода умерла ее мама. Уже тяжело пораженный дистрофией отец был не в состоянии смотреть, как на глазах погибает любимое дитя. Доходили слухи, что на Донбассе немного легче. Пустился с уже опухшей дочкой в рискованный путь. На станции Краматорск его, потерявшего сознание, вынесли из вагона. Там же на вокзале он и умер. А испуганный, обессиленный ребенок (он уже тоже не держался на ногах) остался один, оторванный от дома, без какой бы то ни было надежды выжить...

Что уж там взяло верх — молодой организм, забота добрых людей (маму устроили в детский дом и все-таки выходили), а возможно, все вместе — она выжила и уже навсегда осталась на Донбассе. Потом постоянно страдала от целого «букета» болезней и наконец, безусловно, преждевременно ушла из жизни.

О 33-м всегда вспоминала с глубокой печалью, неугасимой болью, однако — никогда со злостью, ненавистью (пусть абстрактной) к виновникам ее тяжкой доли. Возможно, среди уроков человечности, познанных мной на протяжении жизни, те, мамины, были не просто хронологически первыми, но и самыми фундаментальными, определяющими. Они помогали ориентироваться, избегать одномерно-экстремистских настроений, поспешно-конъюнктурных высказываний и оценок относительно сложных, противоречивых проблем, о которых прочитать что-либо правдивое, убедительное было иногда очень непросто.

Приближение к проблеме…

Судьбой мне суждено стать историком. Во второй половине 80-х годов я уже был человеком с полностью сформированным научным мировоззрением (что вполне естественно в 40 лет), устоявшимися исследовательскими принципами, определенными достижениями (защитил кандидатскую и докторскую диссертации, опубликовал несколько монографий, десятки статей). Основные научные интересы концентрировались вокруг событий 1917—1918 годов — действительно переломного, определяющего периода отечественной и мировой истории.

В августе 1988 года меня назначили заведующим отдела истории партии Института истории партии при ЦК Компартии Украины — филиала Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Это был разгар горбачевской перестройки. Не вдаваясь в оценку сущности и последствий тогдашнего политического курса в целом, нельзя не указать, что вторая половина 80-х годов стала одним из наиблагоприятнейших периодов для прогресса исторической науки.

Одной из «лакмусовых бумажек», определявших искренность тогдашнего партийно-советского руководства, ученых-обществоведов в стремлении преодолеть окаменелые догмы, закостенелые стереотипы, в течение десятилетий сдерживающих развитие науки, препятствовавших приближению к правде, была выработка принципиального отношения к прошлому, сравнительно недавнему (по историческим меркам) опыту, особенно к негативным его страницам. И едва ли не самым сложным здесь был все тот же 1933 год.

25 декабря 1987 года в юбилейном докладе члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК Компартии Украины В.Щербицкого по случаю 70-летия советской власти в Украине впервые на высоком официальном уровне был признан сам факт голода. После этого коротенькие сюжеты о трагедии 1932—1933 годов начали, как-то в большинстве своем несмело, появляться в периодике, в публицистических материалах с исторической проблематикой. Тем не менее системного изучения явления тогда еще не было.

Научные сотрудники только начинали по-настоящему прикасаться к документальной базе сверхсложного явления. Погружение в проблему, ознакомление с архивными материалами, до этого практически недоступными (из-за особого режима хранения) или же запрещенными к научному употреблению (цитирование, ссылки и тому подобное), приводили к непредубежденным, вполне однозначным выводам — пытаться замалчивать и далее сам факт голода 1932—1933 годов, его масштабность, причины, последствия, как это практиковалось ранее, — означало и в дальнейшем, в сущности, оправдывать масштабные преступления, просто предавать правду и совесть.

Поэтому ученые Института истории партии инициировали подготовку постановления ЦК Компартии Украины «О голоде 1932—1933 годов на Украине и публикацию связанных с ним архивных материалов». Его приняли 26 января 1990 года. Безусловно, оно стало, как сейчас говорят, «знаковым событием» тогдашней идейно-политической жизни. Документ воплотил в себе мощный порыв к исторической истине и такую же решимость несмотря ни на что (тогда, как известно, многие опасались делать «неосмотрительные» шаги без оглядки на позицию Москвы — а здесь ждать «благословения» элементарно не приходилось) добиться сдвигов в деле по возможности более адекватной реконструкции трагических событий.

При этом было бы несправедливо «снимать со счета» и импульсы, исходившие от диаспорной, зарубежной историографии, настроений массового влечения к национальному возрождению, самопознанию, самоосознанию, аккумулировавшихся прежде всего Народным рухом Украины за перестройку, другими общественно-политическими течениями.

Признав, что на протяжении более полувека тема голода замалчивалась отечественной историографией, ЦК Компартии Украины согласился с мнением ученых о том, что «в основі виникнення продовольчих труднощів, а потім і голоду 1932—1933 років на Україні, як і в деяких інших регіонах СРСР, лежить відступ тодішнього керівництва країни і республіки від ленінських принципів кооперування селянства. Насильницькі методи колективізації, масове «розкуркулювання», низька культура землеробства, слабка технічна база колгоспів та інші причини призвели до зниження валового збору зерна» (Цит. по: «Голод 1932—1933 років на Україні: очима істориків, мовою документів». — К., 1990. — С. 3).

Очевидная осторожная позиция (и это вполне понятно, даже оправданно для того момента) получала дальнейшее подкрепление-расшифровку со ссылкой на соответствующее фактологическое обеспечение: «Архівні матеріали розкривають, що безпосередньо причиною голоду на початку 30-х років у республіці стало примусове, з широким застосуванням репресій, проведення згубної для селянства хлібозаготівельної політики.

Вже взимку 1931—1932 років в українському селі склалося скрутне становище з продовольством. Навесні в десятках сільських районів розпочався справжній голод. Дальша деградація сільськогосподарського виробництва протягом 1932 року зумовила істотне скорочення обсягу державних заготівель. Але сталінське керівництво посилює тиск на республіканські партійні та державні органи з метою збільшення поставок хліба» (Там же).

Вместе с тем в постановлении не снималась ответственность и с местного партийно-советского руководства начала 30-х годов: «Документально простежується, що керівництво республіки не змогло протистояти диктату, фактично проводило політику, яка коштувала українському народові численних жертв. ЦК КП(б)У та Раднарком УРСР приймають постанови, у яких головна ставка у хлібозаготівлях робиться на адміністративно-репресивні методи. Терміново створюються роз’їзні судові сесії, спеціальні комісії — так звані «четвірки». До справи хлібозаготівель залучаються органи юстиції, прокуратури, державної безпеки» (Там же).

Будничной практикой стали аресты и осуждения по сфабрикованным делам «в потворстве кулаческому саботажу» на длительные сроки заключения и даже уничтожение тысяч председателей и членов правлений колхозов, специалистов, партийных и советских работников.

Несмотря на репрессивные меры, даже уменьшенных плановых задач республика выполнить не могла. В этих условиях руководство прибегло к изъятию семенных, фуражных и продовольственных фондов в зачет хлебозаготовок, ставшего роковым для населения Украины. Смертность от голода и эпидемий, особенно начиная с марта 1933 года, приобрела массовый масштаб.

Попытки местных партийных и государственных органов прийти на помощь голодающим районам оказались запоздалыми и недостаточными, чтобы предотвратить беду.

Считая, что документальные материалы о голоде 1932—1933 годов в Украине имеют большую политическую и научную значимость, а их публикация способна действенно помочь справедливо осветить одну из самых болезненных проблем отечественного прошлого, ЦК Компартии Украины постановил:

«Визнати, що голод 1932—1933 років став справжньою трагедією народу, наслідком злочинного курсу Сталіна та його найближчого оточення (Молотов, Каганович) щодо селянства.

Засудити безпринципну політику тодішнього керівництва республіки (Косіор, Чубар) у проведенні хлібозаготівель. Рішуче відмежуватись від насильницьких, репресивних методів вирішення проблем суспільного розвитку» (Там же. — С.4).

В соответствии с постановлением Институт истории партии должен был подготовить и издать сборник научных статей и архивных документов о голоде 1932—1933 годов в Украине.

Редакциям газет, журналов, телевидения и радио было рекомендовано обеспечить правдивое, объективное, на основе документальных материалов, освещение событий, связанных с голодом 1932—1933 годов.

Для того чтобы появился такой документ, истории, обществу пришлось преодолеть расстояние более чем в полстолетия, точнее — аж в 57 лет. И все же радикальный шаг был сделан.

Почти всю сознательную жизнь мне в процессе исследовательской деятельности приходится практически ежедневно оценивать документы, устанавливать их соотношение с реальными событиями. В определенной степени осведомлен и с технологией подготовки документов, их «рождением». Потому уже давно выработал достаточно профессионально-критический подход к этим «кирпичикам» истории. Если бы упомянутое постановление готовилось или появилась сегодня, то, конечно, можно было бы предложить определенные коррективы, незначительное смещение акцентов, редакционные уточнения (это абсолютно естественное желание не требует никакого объяснения).

Однако концептуально, в главном, определяющем и в целом постановление ЦК Компартии Украины «О голоде 1932—1933 годов на Украине», по моему мнению, оказалось близким к оптимальному, достойно выдержало нелегкие испытания временем.

Думаю, в целом оправданной (особенно для первого приближения к проблеме) оказалась книга «Голод 1932—1933 років на Україні: очима істориків, мовою документів», оперативно изданная в выполнение вышеупомянутого решения.

Мне пришлось принимать участие в экспертной оценке и отборе документов (в книгу были включены полностью или частями, в выдержках 248 сюжетов-материалов), апробации и редактирования (как члену редколлегии сборника) статей, подготовке от лица редколлегии предисловия к книге под названием «Сказати правду». Дирекция института пыталась побудить меня взяться за одно из научных изысканий, однако я довольно решительно отказался. Придерживался принципиальной позиции (и исходя из накопленного жизненного, научного опыта, и, пожалуй, в значительной степени — интуитивно), что овладеть даже каким-то одним узким аспектом такой запутанной проблемы — дело очень сложное, ответственное. И прежде всего, пожалуй, сработало то, что просто был еще и профессионально, и морально не готов к такому труду.

А о сделанном в смысле приращения научных знаний, заполнения одного из «белых пятен» истории в уже далеком 1990 году стоит вспомнить не только потому, что это был один из первых плодотворных шагов в отечественной историографии, а еще и потому, что с упразднением Института истории партии мало кто ссылается на названный выше труд, стремясь заново «открыть Америку». Тогда как во многих случаях последующие труды не превосходят историко-документального издания «Голод 1932—1933 років на Україні», а по ряду позиций, особенно концептуально-оценочных, явно уступают ему.

Тем временем моя дальнейшая научная судьба складывалась так, что пришлось работать над научными биографиями двух едва ли не самых колоритных, интересных, талантливых фигур Компартии Украины — Николая Алексеевича Скрипника и Георгия Леонидовича Пятакова.

Скрипник, как известно, был первым официальным главой советского правительства Украины — Народного секретариата, все 20-е — начало 30-х годов находился на ключевых наркомовских должностях, возглавлял процессы украинизации, и в июле 1933 года покончил жизнь самоубийством. Чрезвычайно непростой идейно-политической составной последнего рокового шага, безусловно, стали необоснованные обвинения (персонально Н.Скрипника, да и в значительной степени всего руководства Компартии Украины) в «национальном уклоне», что вроде бы и было одной из определяющих причин массового сопротивления хлебозаготовкам, формирования кризисных политических явлений в Украине.

Пятаков возглавил Компартию Украины в момент ее создания, а в 20—30-е годы входил в высшие эшелоны руководства РКП(б) — ВКП(б), занимал высокие хозяйственные должности в СССР, действенно повлиял на выбор и обоснование экономического курса советского государства.

Потребность разобраться, пусть на личностном срезе, в процессах, в эпицентре которых оказались Н.Скрипник и Г.Пятаков, привела к углубленному анализу опыта развития советского общества в 20—30-х годах (одной из составляющих его, естественно, и были 1932—1933 годы в Украине).

Считаю, что только сейчас, в свои 57 лет, после того, как большая часть жизни была посвящена (или — потрачена) исследованию сложных, запутанных историко-политических проблем, могу попытаться высказать некоторые личные соображения относительно причин возникновения голода, его глубинной детерминированости, в каком-то смысле понять его сущностную природу и страшный «механизм».

Дополнительным, а, возможно, — непосредственным импульсом, побудившим взяться за перо именно сегодня, стали недавние слушания в Верховной Раде Украины по поводу 70-летия апокалиптических событий. Возможно, не только у меня возник вопрос: почему на протяжении первых четырех с половиной месяцев текущего года это было сделано уже дважды и планируется вскоре вернуться еще раз к уже наработанному варианту мероприятия (слушание, специальные заседания), что, наверное, кажется эффективным. Хотя, если судить по уровню наполняемости зала, с последним далеко не все согласны. Однако главное, по моему мнению, состоит в другом. Трудно было не обратить внимания на присущую подавляющему большинству речей (исключение составляли разве что одно-два выступления осмотрительных, опытных научных сотрудников) внутреннюю противоречивость. Сначала голод 1932—1933 годов категорически, безусловно, квалифицировался как проявление геноцида (или этноцида), подчеркивалась острая потребность оперативного принятия Верховной Радой соответствующего политико-правового документа со всеми вытекающими последствиями. Высказывались даже предложения добиться принятия соответствующего документа и ООН. Причем во втором случае на этом делался особый акцент (очевидно, в непростой нынешней общественной ситуации в стране принятие полноценного юридического документа, а не словесной декларации-заявления или обращения, — дело достаточно проблематичное; так пусть в который уже раз «заграница нам поможет»). А затем начинался перечень некороткого ряда проблем (к ним каждый выступающий прибавлял новые — свои), по различным причинам (и объективным, и субъективным) научными сотрудниками очень широкого спектра специальностей еще не решенных, отчасти даже не затронутых. В концентрированном виде последнее обстоятельство отразили предложения о создании мемориального центра, одной из главнейших функций которого лишь должно стать фундаментальное изучение проблемы.

Каждому человеку, не утратившему способность сопереживать человеческому горю, вполне понятна моральная позиция, беспокойное нетерпение потомков страшного лихолетья: так долго столько неправедного делалось для того, чтобы никто не знал или же забыл, не рассказывал правды о массовых преступлениях, что исторический приговор хочется вынести как можно быстрее, не дожидаясь подробной реставрации теперь уже давних событий. Ведь общие очертания явления сегодня практически единодушно признаются. Никто не может вспоминать смертную голодную жатву (какие бы цифры ни назывались) спокойно, без крайнего волнения.

Однако и идти от готовых выводов (насколько бы самоочевидными, самодовлеющими и впечатляющими они ни казались) к фактам, документам, их взаимосвязи, взаимообусловленности — означает действовать ненаучно, вступать в противоречие с нормальным процессом познания. Чтобы этого не случилось, историки, специалисты других отраслей обществоведения должны максимально мобилизоваться, ускорить изучение многих аспектов проблемы, по возможности не допустить разрыва, очередных «ножниц» между научными и политическими подходами и оценками. Как неопровержимо свидетельствует опыт, какими бы благими намерениями ни руководствовались политики, не подкрепляя своих исторических формул максимально возможными, тщательно выверенными научными данными, — последние все равно рано или поздно пробивают себе дорогу, в конце концов побеждают. Однако все тот же опыт и с такой же силой убеждает, что от неправильных исторических формул страдает не только наука — страдают люди, народы.

Сосредоточение внимания на выяснении причин голода 1932—1933 годов в комплексе других вопросов кажется самой главной задачей, решение которой может дать ключ к пониманию многих важнейших аспектов противоречивого опыта. Кроме того, именно здесь можно рассчитывать на существенный прогресс.

И действительно. Если исходить, так сказать, «от обратного», со значительной степенью уверенности можно резюмировать:

— ставить под сомнение или отрицать факт голода 1932—1933 годов бесперспективно, элементарно бессмысленно, нечестно, хотя иногда и звучат голоса, что это выдумки идейных врагов коммунизма, а если «что-то там и было», то виновным можно признать кого угодно (прежде всего самих жертв), однако только не тогдашнее партийно-советское руководство. Каких-либо надежных аргументов, документальных подтверждений такая позиция не имеет, на роль серьезного субъекта научной дискуссии претендовать не может;

— не следует сбрасывать со счета доказательства (даже если они преимущественно формально-логического характера) о квалификации ряда документов и порожденных ими действий партийно-советского руководства начала 30-х годов XX века как преступлений против человечности, проявлений геноцида. Последнее, к величайшему сожалению, корреспондируется, в сущности, согласовывается с принятыми научными критериями и параметрами, не выходит за границы принципов общепризнанных международных юридических актов;

— на фактологическом уровне нанизывание новых впечатляющих (в большинстве своем страшных по сути) примеров, а на сегодня обнародована их приблизительно двадцатая часть (10 тыс. из 200 тыс.), конечно, можно продолжать почти бесконечно — однако в своем уже выявленном однообразии они едва ли способны существенно скорректировать имеющиеся выводы о главных тенденциях явления;

— количество жертв (демографических потерь), как ни горько, установить хотя бы приблизительно, даже с допустимой погрешностью (хотя это звучит цинично, кощунственно, но такова источниковая база), скажем в сотню тысяч, — нереально.

По сравнению с этими аспектами проблемы, размышления, утверждения, выводы относительно причин великого, незабываемого горя далеко не всегда кажутся убедительными, иногда носят явно поверхностный характер и, что самое досадное, — имеют целью (правда, с различным уровнем прозрачности) свести «задним числом» старые идейно-политические счеты, да и использовать исторический материал, знание (в равной мере, а возможно, и больше — и незнание) о человеческой трагедии в сегодняшней борьбе в обществе, которая часто переходит рамки элементарной корректности и моральности.

Не хотелось бы, чтобы это звучало помпезно и претенциозно (а следовательно, и давало повод для скептически-иронической оценки), однако, полагаю, это именно тот случай, когда размышления должны подняться к тому уровню сложности, каковым является объект исследования, осмысления.

Определенное время (на изломе 80—90-х годов прошлого века) отечественные историки «грешили» термином «историософия», сделали его достаточно модным, применяли где придется. Но в сущности до важного среза и сложного метода освоения прошлого «дотягивали» немногие. Верх взял примитивизм. Агрессивное дилетантство начало выдавать в качестве новейших теоретических достижений некритически усвоенные громкие лозунги и штампы из политической практики. Во главе угла ее, как известно, в последнее время нередко лежали «грязные технологии», соотнесение которых с наукой, мягко говоря, проблематичное. С таким «арсеналом» подходить к выяснению сверхсложных общественных проблем бесперспективно, априори бесплодно. Явное преимущество на стороне тех, кто способен применить действительно историософскую систему координат, развить ее действительно творческий потенциал.

Абсолютно убежден, что голод 1932—1933 годов — явление такого порядка, что его можно понять только на фоне геополитических процессов, в контексте противостояния двух социально-политических систем, их борьбы, которая, приобретая все более антагонистическую сущность, с неизбежностью вела к широкомасштабному, мировому военному катаклизму. А потому отправной точкой в системе координат, рассчитанной на построение действительно концептуальной равнодействующей, должна быть Октябрьская революция 1917 года. Она не просто «потрясла мир» — она его расколола на две неравные части. Но даже меньшая из них была действительно гигантской — сразу одна шестая планеты. Здесь было провозглашено начало создания социалистического строя, осуществлялись шаги по пути, которым, по абсолютному убеждению ленинской партии коммунистов, должны были пойти другие страны и народы, весь мир.

Собственно, на первых порах пролетарская, социалистическая революция казалась основоположникам научного коммунизма как более или менее синхронная, по крайней мере в самых развитых странах мира, прежде всего в Европе. По такому сценарию, государствам, которые бы стали на путь создания принципиально нового строя, не угрожал бы «поворот колеса истории назад». Определяющим гарантом были бы неопровержимые преимущества их суммарного экономического потенциала, а затем — и военно-политического могущества. Переход других стран (так сказать — второго, третьего эшелона) к социалистической системе оставался бы только делом времени, зависел бы от темпа формирования материальных предпосылок для кардинальных социальных сдвигов, однако в любом случае казался неотвратимым, практически естественным, осуществляемым почти самим по себе, больше «по инерции».

Тем не менее уже в первые десятилетия XX века стала очевидной существенная неравномерность в политическом и экономическом развитии стран и первого эшелона (западноевропейских и США). А критический ее (неравномерности) анализ привел В.Ленина — вождя коммунистической партии страны, превратившейся в узловой пункт мировых противоречий и центр революционного движения, — к кардинальному выводу о возможности, а со временем и неизбежности победы социалистической революции первоначально в одной стране. Другие же определенное время оставались бы и далее в лоне старой системы — то есть капиталистическими.

Принципиально важно помнить, что этот вывод был сделан в условиях острейшего международного кризиса, в годы Первой мировой войны, в момент решительного, как казалось, необратимого нарастания общеевропейской революционной ситуации. При таких обстоятельствах социалистическая революция, побеждая сначала в одной стране, могла рассчитывать не только на разногласия в лагере ее врагов как на благоприятный международный фактор (такие разногласия могли оказаться и существеннее противостояния со страной, вырывавшейся на качественно новые социальные рубежи), но и надеяться (конечно, на гипотетическом срезе) на быстрое подключение к осуществленному почину других субъектов. Последнее приобретало особое значение в том случае, если бы роль пионера общественного прогресса выпала не мощнейшей, не самой развитой стране. А что так может произойти, то есть самым слабым звеном, объективно и субъективно готовым к революционному прорыву, окажется сравнительно менее экономически развитая страна, было нетрудно предусмотреть. Понятно было и то, что долго удержаться такой стране в несоциалистическом окружении будет крайне сложно.

История выбрала маршрут, по которому социалистическая революция началась в России, где власть трудящихся в 1917 году было сравнительно легко завоевать. Но надежды на ее удержание, закрепление в значительной степени связывались с расчетами на близкие во времени революции в центре Европы, прежде всего в Германии, за которой цепочка потянется дальше. Во главе угла таких расчетов лежал отчасти серьезный, трезвый анализ политических тенденций, очерчивающих перспективу поражения стран Четверного союза в войне, при одновременном вызревании в них революционного кризиса, укреплении позиций радикальных сил. А отчасти — приходилось полагаться на политическую интуицию. Вес последней был бесспорным при заключении Брестского мира, в целом невыгодного, откровенно грабительского и унизительного для Советской России. Однако большевики шли на него в твердом убеждении, что мирная «передышка» не только даст возможность укрепиться РСФСР, но и приведет к радикальным изменениям в совсем недалеком будущем — к революционному взрыву в Германии, а тогда аннексионистский, неравноправный договор можно будет денонсировать. Так оно, в конце концов, и произошло, хотя революция в Германии «забуксовала» на буржуазном этапе, не переросла в пролетарскую фазу.

Надежды на то, что «цепная реакция революций» сработает, усилились весной 1919 года, с провозглашением Венгерской и Баварской советских республик, при сохранении революционного брожения, напряжения в целом в Европе. Такие надежды даже немного укрепились летом 1920 года, когда успешное наступление Красной Армии против поляков многие расценили как первый гром европейской очистительной революционной бури.

Тем не менее и на этот раз пролетарскую атаку отразили. А надежды на мировой взрыв резко уменьшились. Все нагляднее вырисовывалась перспектива продолжительного ожидания новых приливов революционной волны. Нужно было искать дополнительные решения, которые бы в сверхсложной ситуации позволили сохранить первый остров социализма, не дали бы врагам непосредственных поводов для его ликвидации.

Выход В.Ленин нашел во введении новой экономической политики. Ее сущность неодинаково оценивалась в разные времена, и сегодня похоже, невозможно выработать единое мнение относительно этого достаточно непростого поворота, нетривиального политического «зигзага». Совсем не ставя целью заполнить очевидный научный пробел, стоит остановиться на моментах, привлекавших сравнительно незначительное внимание исследователей или вообще остававшихся незатронутыми (а именно они и интересны, имеют особую ценность в логической конструкции предложенных размышлений).

Осуществление нэпа, во-первых, было направленно на активизацию всех имеющихся в обществе потенций для стабилизации укрепления базы нового строя, и все же, бесспорно, задерживало, даже отдаляло реализацию планов непосредственно социалистического строительства, начерченных во Второй программе партии (одобрена VIII съездом РКП(б) в марте 1919 г.).

Во-вторых, осуществление новой экономической политики включало и такой показательный элемент, как создание зарубежных концессий. Пусть их объем был ограниченным и они никак не могли сравниться с ролью иностранного капитала в экономике дореволюционной России, со стороны советских властей это был достаточно примечательный знак примирения, делового сосуществования, сотрудничества явно не на короткий срок, а на продолжительную, во всяком случае — неопределенную перспективу.

В-третьих, по обозначенным причинам (как, впрочем, и по многим другим) нэп не был воспринят значительной частью партии, особенно ее руководством. Даже В.Ленину с его гигантским, практически абсолютным авторитетом и влиянием в РКП(б) довелось прибегнуть к крайним мерам давления — угрозам отставки — для того, чтобы склонить на свою сторону чашу весов в неопределенной ситуации. Тем не менее, поддержав В.Ленина голосованием, даже вяло пропагандируя новую экономическую политику, значительная часть партии, особенно из лагеря «левых», в реальных делах продолжала (кто открыто, кто скрыто) молча, но упрямо сопротивляться. Впрочем, иногда звучала и откровенная критика в адрес реформистского отступления от «истинно большевистского духа Октября», «крестьянского Бреста», звучали призывы «не дать играть нэповскую музыку», укротить «рыночного дьявола».

В борьбе между радикально и умеренно настроенными элементами партийного руководства, начавшейся еще при жизни В.Ленина и резко активизировавшейся после его смерти, каждая из сторон использовала, развивала не обозначенный комплексный ленинский подход к осуществлению государственного курса, а старалась «эксплуатировать» одни, «выгодные» для обоснования собственной линии положения, идеи, установки, с легкостью пренебрегая другими, «невыгодными». Опуская здесь, по возможности, личностный срез той борьбы, ограничиваясь самым существенным, вспомним, что верх в 1925—1927 гг. одержала, условно говоря, «доктрина правого коммунизма» (И.Сталин и его окружение). Левые же (Л.Троцкий и прочие из левой оппозиции), претерпевая ряд организационно-политических поражений, продолжали идейно отстаивать свою платформу. Одним из непростых результатов идеологического противостояния, постоянных теоретических споров, соревнований стал довольно сложный палиатив. Не в состоянии прямо, откровенно опровергать сталинский вывод, зафиксированный в резолюции XIV конференции партии (апрель 1925 года) о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране (конечно, при условии мирного сосуществования со «старым миром»), леворадикалы доказывали необходимость воплощения в жизнь концепции «первоначального социалистического накопления» (Е.Преображенский, Г.Пятаков). Согласно их убеждению, СССР должен был в наикратчайшие сроки «пройти период первоначального накопления, очень щедро черпая из источников досоциалистических форм хозяйства… Задача социалистического государства не в том, чтобы брать с мелкобуржуазных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать еще больше» (Преображенский Е. Новая экономика. — М., 1926. — С. 63—64). Носители таких взглядов квалифицировали советскую страну как экономически отсталую, преимущественно «мелкобуржуазную», «крестьянскую». А поэтому, делали они вывод, в ней «тем относительно больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на отчуждение части прибавочного продукта досоциалистических форм хозяйства» (Там же. — С. 101—102).

Подобный вывод лежал в одной логической плоскости с отношением «левых» к нэпу и опыту военного коммунизма. Г.Пятаков в одном из частных разговоров четко, категорично сформулировал то, что в публичных выступлениях, в прессе представлял в завуалированном виде: «Так называемый военный коммунизм был плох не потому, что был коммунизмом, а потому, что входил в жизнь во время войны, делавшей невозможным проявление великих сторон коммунизма. С окончанием войны нужно было основу коммунистической системы оставить нетронутой, но, разумеется, подлежащей усовершенствованию. НЭП не нужно было вводить. Он восстанавливает препятствия к социализму, которые мы только что уничтожили. Он искажал всю нашу социальную структуру. Теперь к социализму придется идти, выжигая каленым железом щупальца НЭПа, он, словно спрут, просунул их во все без исключения области нашей жизни. А чтобы выжечь их, нужно, чтобы нам в этом не мешали» (Цит. по: Валентинов Н. (Н.Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина: Годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. — М., 1991. — С. 249).

Вместе с тем Г.Пятаков, инициатор первых перспективных одногодичных, затем — пятилетних планов развития народного хозяйства СССР (именно он начал их разработку еще в 1925 г.), был за самые оптимальные, наикратчайшие сроки социалистического строительства. Он уже тогда очень эмоционально реагировал на умеренные предложения специалистов (большинство работников ВСНХ были беспартийными первоклассными «старыми специалистами» высокой пробы), называя их реалистичные, усердно просчитанные параметры «потухающей кривой»: «Болванам это может нравиться, но по существу это отказ от ускоренного индустриального развития, а без него мы из трясины нашего убожества не вылезем» (Там же. — С. 250).

В реальной жизни случилось так, что подобные взгляды не только не были опровергнуты или отброшены, но и постепенно получили основания для закрепления в политическом курсе государства как основоположные. Отчасти они исходили из ленинской формулы, что от «всякого нашествия ми всегда на волоске» и «существование Советской республики рядом с империалистическими государствами продолжительное время немыслимо» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. — Т. 38. — С. 139; Т. 44. — С. 296). Отчасти — от тезисов XIV партконференции о том, что «буржуазная Европа беременна новыми империалистическими войнами», а потому социалистическое строительство «может быть и наверняка будет победоносным, если удастся отстоять страну от всяких попыток реставрации» (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1898—1970). — Т. 3 (1924—1927). — М., 1970. — С. 209, 214). Отчасти (и это было доминирующим, решающим) — из анализа развития мировых процессов, которые укрепляли в правильности предыдущих теоретических выводов, их важной, нарастающей актуализации.

Период конца 20-х — начала 30-х годов все больше убеждал каждого реалистического политика в неотвратимости недалекого масштабного (скорее всего — мирового) военного столкновения. Ощущение его приближения становилось физическим: очередной цикл кризиса мировой экономики, «великая депрессия» сопровождались неизменной идеологической тактикой: лидеры капиталистических стран старались объяснить (и себе самым, и широкой массе) назревшие проблемы преимущественно внешними факторами и стремились канализировать массовое стихийное недовольство в сторону Советского Союза, который будто бы только и ждал политической дестабилизации для реализации давних планов мировой социалистической революции, а инстинкт самосохранения старались трансформировать в превентивную агрессивность. Это обуславливало поиск советским руководством ответных решений, обеспечивающих повышение уровня обороноспособности, экономически-технической состоятельности, необходимой для отпора вполне вероятной агрессии, более того — ведения войны. При этом особый вес приобретали два фактора: 1) создание действительно мощного экономического потенциала, прорыв к передовым рубежам индустриальных технологий и 2) максимальная оперативность осуществления этой задачи.

Причем ситуация оборачивалась так, что от решения обозначенных проблем зависела не столько судьба мировой революции (разве что в смысле сохранения ее базы и еще на пропагандистском срезе), сколько перспектива элементарного выживания гигантской, многомиллионной страны, самосохранение народов, ее населявших. Эти мотивы в чем-то перекликаются, а в чем-то находят, как всегда, достаточно оригинальное и убедительное толкование в недавней книге проницательного ученого-аналитика и последовательного принципиального критика тоталитаризма, академика И.Дзюбы «Пастка. 30 років зі Сталіним. 50 років без Сталіна».

Иначе говоря, естественная защитная реакция от неотвратимой угрозы детерминировала для руководства страны (ее строй, политическая система играли важную, но все же не первостепенную роль) принятие решений, рассчитанных на максимально быструю интенсификацию общественного производства. Говоря объективно, непредубежденно — иначе и быть не могло. Ситуация требовала от государственных деятелей, политиков Советского Союза осознания ответственности, которая должна была быть имманентной любой власти, если, конечно, собственные, индивидуальные интересы ее лидеров не заслоняли общегосударственные, общенародные. Любая измена этому жесткому императиву, даже недостаточно внимательное отношение к нему обещали обернуться непоправимыми бедами, что с неумолимостью докажет уже вскоре суровая практика.

Попутно следует отметить, что лозунги мировой социалистической революции вообще потеряли к тому времени свою злободневность. Они, правда, продолжали звучать как абстрактная цель с очень отдаленной перспективой реализации. Пожалуй, они были нужны и для поддержки (или скорее — демонстрации) моральной консолидированности коммунистического, рабочего, национально-освободительного движений в международном масштабе. Но расстановка сил в мире все более доказывала иллюзорность предыдущих расчетов. К тому же во второй половине 20-х годов очень ощутимые, серьезные неудачи постигли коминтерновскую политику. В частности, в 1926 году безуспешной оказалась деятельность Англо-советского профсоюзного комитета, созданного по принципу «единого фронта» Коминтерном и левым крылом британских тред-юнионов. Комитет не сумел предотвратить провал всеобщей стачки в Англии.

Еще более впечатляющими и далеко идущими оказались просчеты в 1927 году в Китае, когда руководство Коминтерна, просмотрев сползание на антикоммунистические позиции Гоминьдана, продолжало его поддерживать, что привело к тяжелым поражениям революционного движения, соответственно — усилению реакционных сил в важном регионе да и в целом на планете.

Следовательно, во второй половине, а еще более — в конце 20-х годов Советский Союз оказался в сверхсложной ситуации прямого противостояния со «старым», социально враждебным миром, начавшим все громче бряцать оружием. И относительно последнего фактора сомнений в преимуществе над СССР ни у кого не было. Последние же вспышки революционных молний (1923 год) уже забывались, а на новые не было никакой надежды.

Спасти страну, народ могли только действительно неординарные, радикальнейшие решения, гигантская политическая воля к их осуществлению, сверхнапряжение всех усилий. Все это и вылилось в хорошо всем известные процессы «форсированного социалистического строительства», «сталинский прыжок в социализм» с его насильственными, жестокими, антигуманными методами, линией на «обострение классовой борьбы» и т.п. И хотя проблемы истории индустриализации, массовой коллективизации сельского хозяйства имеют огромную историографию, вышепредложенный аспект их обусловленности, объективной мотивированности (а именно — международный контекст, влияние факторов приближения войны и неотвратимость преобразования леворадикальных взглядов части партийно-советской верхушки на единственное основание общегосударственного курса) в большинстве своем остается вне поля зрения исследователей голода 1932—1933 годов.

Тем не менее именно с учетом отмеченного совсем не произвольными и зловещими выдумками кажутся лозунги о том, что советской стране для самосохранения надо было за короткий срок преодолеть такое расстояние, на которое передовые страны потратили десятилетия и столетия, что не существовало таких крепостей, которые бы не брали большевики, что темпы в период реконструкции народного хозяйства решают все и т. п. Наоборот, у них была своя логика. Излишней выглядит потребность ее (логики) критики, доказательство не только небезупречности, но и изначальной ошибочности. Ведь она была жестко детерминированной, вынужденной. По большому счету, у творцов тогдашней советской политики выбора практически не было, линия поведения, государственный курс были безальтернативными. И как бы там ни было, им удалось достичь действительно фантастического результата — в исторически кратчайшие сроки, крайним напряжением, сверхусилиями подготовить сравнительно отсталую страну, ее народы к грандиознейшей, самой опустошительной войне, в которой решалась судьба всего человечества, выковать, в конце концов, ту главную силу, которая только и смогла сломать, победить сверхмощную нацистскую Германию, выйти триумфатором из самого масштабного, кровавого, самого трагичного за всю историю катаклизма. Если другой путь к такому финалу отвлеченно-теоретически и был возможен, то стать на него все же не позволяли те же геополитические обстоятельства.

Не отступая от объективности, адекватно оценивая неумолимые, жестокие реалии, следует давать честные ответы на совсем не абстрактные, академические вопросы: а что бы могло случиться со всем миром, цивилизацией, если бы гитлеровцам в 40-х годах противостоял не мощный Советский Союз, а страна даже с не намного низшим потенциалом, нежели тот, который был результатом осуществленного в 30-е годы мощного экономического, военно-технического рывка?.. Становится жутко. Но избегать постановки таких вопросов и очевидных, прямых ответов на них не стоит.

Конечно, упомянутое — предмет большого отдельного разговора. И апеллируется к очень неоднозначному аргументу совсем не с целью оправдать (хотя бы частично) методы, которыми достигался желательный и крайне необходимый результат. Но и упрощать тогдашнюю ситуацию, сводить объяснения трагедии только к злому умыслу системы, человеконенавистнической сущности идеологии, маниакальной нациофобии партийно-государственных лидеров — означает, очевидно, не вполне правильно, обоснованно, справедливо оценивать исторический момент. Считать, что руководство СССР могло свободно выбирать любую модель поведения, прибегать к безрассудным экспериментам (притом — ради самих же экспериментов), как только хотело, и в произвольных масштабах наказывало (терроризировало) миллионы людей, целые великие нации — означает не охватывать анализом весь чрезвычайно сложный, крайне противоречивый, многоцветный феномен, рисовать в воображении неполную, урезанную картину, а потому — не надеяться на универсальные выводы и оценки, следовательно — не постичь, не объяснить сути явления.

Понимание же содержания эпохи, ее главных пружин и определяющих тенденций позволяет выйти на новый уровень истолкования причин голода вообще и на новую точку зрения на комплекс причин, фигурирующих постоянно и уже привычных, таким образом — углубить и расширить научные знания, повысить их достоверность и убедительность.

В самом деле, со значительно иной степенью понимания воспринимается сверхусилие и особая, едва ли не фанатичная целеустремленность, с которой СССР добывал новые, передовые в то время технологии, за которые приходилось платить западным странам, их производителям немало золота, которое, в свою очередь, могло быть конвертируемо лишь из реализованной сельскохозяйственной продукции, поскольку другой материальной ценности (кроме разве что предметов искусства) просто не существовало (все это хорошо известно, пространно описано в исторических трудах). Украинская же часть сельскохозяйственной продукции — а в 1933 году, по оценкам ученых, было вывезено 18 млн. центнеров зерна (Івницький М. Хлебозаготовки 1932—1933 годов и голод 1933 года // Голод-геноцид 1933 року в Україні: історико-політологічний аналіз соціально-демографічних та морально-психологічних наслідків. Міжнародна науково-теоретична конференція, Київ, 28 листопада 1998 р. — К. — Нью-Йорк, 2000. — С. 113) — в расчетах, планах, реальном товаропотенциале, товарообороте, товарообмене, естественно, занимала чрезвычайно важное, ключевое место. Нетрудно представить, что без «украинского хлеба» индустриализация в СССР в тех масштабах и в те рекордно короткие сроки, как это произошло в течение 30-х годов, была бы просто невозможной, во всяком случае — значительно иной.

Считая нецелесообразным любую постановку вопроса об оправдании методов, с помощью которых осуществлялась коллективизация, а затем — хлебозаготовки, их идеологическое обоснование, ради исторической справедливости следует еще раз подчеркнуть, что свою часть ответственности за создание кризиса в международных отношениях, с неотвратимостью ведшего к военному столкновению вселенского масштаба, должны нести (конечно, на срезе научных оценок и квалификаций) страны западной демократии. Именно их координированной умышленной политикой острие агрессии последовательно и постоянно направлялось против Советского Союза, который в связи с этим вынужден был проводить курс, приносящий не только положительные, но и негативные, даже трагические последствия. Конечно, гипертрофировать отмеченное, тем более искать, на кого бы можно было переложить очевидную вину, — дело неблагодарное, никому не нужное. (В «скобках» так и хочется сказать, что в истории бывают ситуации, когда субъективно ответственных, виновных установить вообще нельзя, процессы не могут кем-то управляться, а трагедии все равно произошли; едва ли не самый показательный пример этого — открытие Американского континента, формирование западной цивилизации во главе с символом современной демократии — США — и «мимоходом» гибель индейского этноса, индейской культуры). Но и более глубокое, всестороннее понимание мотивов принятия тех или иных решений, осуществленных на их основе мер, шагов — это то, к чему должен стремиться ученый, ища истину.

Конечно, обозначенный аспект — далеко не единственный для полноценного анализа затронутой проблемы. Акцент же на нем сделан из-за того, что он практически совсем выпадает из поля зрения современных исследователей. Вместе с тем на этом примере очевидной становится выработка подобных подходов и к другим срезам исторического феномена голода 1933 года. А потому, буквально пунктирно, — обращение к двум моментам.

Часть острых споров возникает вокруг вопросов о климатических условиях 1932 года, о том, был ли недород и каким был тогдашний урожай, сколько сельскохозяйственных продуктов было изъято из Украины. Думается, что здесь конец дискуссиям можно было давно положить, проанализировав даже известные (опубликованные) документы партийных и государственных органов. Почему-то этого и до сегодняшнего дня не сделано.

Хотелось бы только заметить, что взаимообусловленности причин и последствий здесь тоже значительно сложнее, нежели однолинейный вывод: неблагоприятная погода — плохой урожай. «Зацикливаться» на этой формуле нельзя вообще, а для 1932 года — особенно. Именно в этом году наиболее болезненно сказались результаты радикального реформирования вековечного способа сельскохозяйственного производства: переход от единоличности к коллективности. Любая реформа непременно ведет к дезорганизации старого, привычного характера отношений в производстве (ради этого она, вообще, и проводится) и неотвратимо сопровождается сначала падением уровня общественного производства, существенным снижением объема выработанного продукта. То же, что случилось в сельском хозяйстве Советского Союза в 1929—1931 годах, было столь быстрым и кардинальным, скачкообразным революционным изменением, беспощадной ломкой, что даже психологически воспринять, освоить в сжатые сроки крестьяне никак не могли, не были готовы. Нечего и говорить об их способности (от председателя, членов правления, бригадиров — до рядовых исполнителей) вести общее хозяйство, умении быстро выстраивать сколько-нибудь эффективные внутриколлективные отношения (руководить, организовывать — подчиняться, выполнять и т.п.). Не в меньшей степени это касается уровня хозяйственной квалификации (элементарных знаний) для ведения крупномасштабного производства и т.д.

Без учета этих факторов не понять, почему посевная 1932 года была практически наполовину провалена. Здесь уже на полную силу заявили о себе и нехватка семенного фонда и рабочего скота (коней, быков — начался массовый падеж и процесс их употребления в пищу из-за недостатка другого продовольствия и т.п.).

Что же касается цифры, которая особенно часто используется в публицистических выступлениях, — что за границу было вывезено в 1932—1933 годах около 150 млн. пудов хлеба (и это как будто и стало основной причиной катастрофы), то лично у меня это порождает целый ряд размышлений — сомнений. Если бы урожай в Украине в 1932 году оказался близким к традиционному среднегодовому (в действительности с 1927 по 1931 год средняя урожайность упала почти на 30% (Н.Ивницкий. Названный труд. — С. 86), даже при упомянутых масштабах изъятия хлеба голод едва ли наступил бы, по крайней мере не имел бы таких пагубных последствий. Как исследователь другого сложного периода отечественной истории (первых двух десятилетий XX века) я знаю, что из Украины тогда неизменно изымались вполне сопоставимые объемы хлеба.

Для сравнения возьмем хотя бы такое. В 1932 году валовой сбор зерновых в Украине составлял 800 млн. пудов (в 1930-м — 1430 млн. пудов), а объем хлебозаготовок вышел на уровень 440 млн. пудов (54,6%); в 1930 г. — 490 млн. пудов — 34% (Марочко В. І. Голод на Україні (1931—1933 рр.): причини та наслідки // Проблеми історії України: факти, судження, пошуки. — К., 1991 —С. 65).

В течение продолжительного дореволюционного времени среднегодовой сбор зерновых в Украине достигал 1300 млн. пудов. За границу ежегодно вывозилось 180 млн. пудов (Щадилов О. Економічна політика України. — К., 1919. — С. 4). Правда, есть и другие подсчеты, согласно которым последний показатель достигал 250 млн. пудов. Попутно заметим, что в то время экспорт наибольших экспортеров хлеба составлял: Австралия — 180 млн. пудов, Канада — 156, Аргентина — 153 млн. пудов (там же).

В 1917-м, революционном году, характеризовавшемся вполне понятным нарушением многих обычных процессов, циклов, валовой сбор зерновых в Украине составлял 1108 млн. пудов (28,5% общероссийского урожая). Излишки (то есть то, что превышало собственные, внутренние потребности) составляли 470 млн. пудов.

По Брестскому мирному договору между Украинской Народной Республикой и странами Четверного союза от 27 января 1918 года Центральная Рада обязалась поставить в Германию и Австро-Венгрию 60 млн. пудов хлеба. Характерно, что эти миллионы в официальных документах также назывались «излишками», и сомнения в наличии их ни у одного эксперта никогда не возникали. При этом надо учесть, что всю вторую половину 1917 года (речь идет, конечно, о запасах урожая того года, хотя за время войны накопились и немалые запасы из-за парализованной торговли с Европой) шло снабжение и на Россию, и, главное, — на многомиллионный фронт. А за период временной доминации в Украине советской власти (декабрь 1917 — апрель 1918 года) из республики было вывезено не менее одной четверти (возможно, даже ближе к трети) тех объемов хлеба, которые обязались поставить немцам.

И к голоду Украину в 1918 году это не приблизило. Более того, в условиях гражданской войны, австро-немецкой оккупации, беспрерывных крестьянских восстаний против оккупантов и гетманцев урожай оказался очень высоким — 970 млн. пудов. На такое не надеялись ни немцы, ни австрийцы, когда под предлогом невыполнения Украиной своих обязательств по Брестскому миру (договоренности Центральной Рады унаследовал гетман П.Скоропадский) предусмотрительно заставили подписать новые документы — о вывозе из Украинской державы 35% урожая 1918 года. Но реальная цифра (35%) в 344 млн. пудов для всех выглядела столь откровенно грабительской и астрономической, что по «дипломатическим» соображениям в официальных документах стали употреблять цифру «более приличную», «более скромную» — «не менее 75 млн. пудов» (Центральный государственный архив высших органов власти и управления Украины. — Ф. 1115, оп. 1, д. 9, л. 10).

Немцы конечно не успели по известным причинам «выкачать» желаемое. Тем не менее для Украины 1919 год — с его продразверсткой, белогвардейскими реквизициями, — пожалуй, не был меньшим бременем, нежели предыдущий. И снова голода не было. Более того, на IV конференции КП(б)У в марте 1920 года утверждалось: остатки хлеба от предыдущего урожая в Украине составляют около 600 млн. пудов (Центральный государственный архив общественных объединений Украины. — Ф. 1, оп. 5, д. 375, л. 207).

Сознательно не хочу становиться на сторону ни одной из сторон, ведущих публичные дискуссии, а просто еще раз попытаюсь привлечь вышеизложенным внимание к необходимости «вписывать» конкретику 1932 — 1933 годов и главное — понимание причин трагических явлений — в значительно более широкий исторический контекст.

Не все так просто с обоснованностью применения к событиям 1932—1933 годов термина «этноцид», то есть умышленного, специального, заранее спланированного и осуществленного уничтожения украинской нации (или ее части), по крайней мере — наказание за многочисленные «грехи» украинцев. А таких насчитывалось немало. Это и сопротивление советским властям еще в годы гражданской войны, в частности повстанческое крестьянское движение, и недовольство своим ограниченным суверенитетом в составе СССР, и невосприятие коллективизации, ее темпов, особенно масштабное и сильное противодействие социалистическим преобразованиям со стороны кулачества. И тяготение украинства к своему специфическому, особному, национальному — не интернационально-общему, общесоветскому, следовательно — «националистическому», чему в значительной степени и более всего способствовала осуществляемая в 20-х — в начале 30-х годов украинизация. И действительно, в партийно-советских документах обвинений в адрес украинизации как оправдания классово враждебных настроений и ориентаций, маскировки буржуазно-националистической, петлюровской контрреволюции немало.

И все же мой личный опыт изучения украинизации через призму, бесспорно, главного действующего лица этого процесса — Николая Скрипника — позволяет отстаивать несколько иную точку зрения. «Увязали» украинизацию с провалом хлебозаготовок не сразу. Вначале речь шла о нарастании сопротивления эксплуататорских классов в меру успехов социалистического строительства, конкретизировавшаяся в расширении применения насильственных, принудительных мер без учета национальной окраски и была больше реакцией на ситуацию в других регионах (Сибири, в частности). То же можно сказать и об адресатах «головокружения от успехов» и пр.

И только очевидный срыв планов хлебозаготовок 1932 года и связанный с ним усиленный поиск «виновных», явных и скрытых «врагов», привел тогдашних московских идеологов к иезуитскому, по сути, характеру, однако очень удобному, практически беспроигрышному и даже поражающему простотой и «убийственной силой» в тогдашних обстоятельствах «изобретению» — возложить ответственность за собственные просчеты, ошибки, провалы на энтузиастов украинизации. Как знать, может «ловкий» ход подсказал и сам Н.Скрипник. В искреннем стремлении доказать преимущества образования, науки, знаний он до того не раз рисовал и в публичных выступлениях демонстрировал графики: одна кривая показывала, например, уровень успеваемости в школах, а другая — выполнения планов хлебозаготовок за год — и обе кривые почти совпадали (Скрипник М. О. Вибрані твори. — К., 1991. — С. 529—530 та ін.).

Переняв принцип, творцы новых «художеств» рисовали схемы совсем другого сущностного содержания и вида: где худшие результаты хлебосдачи — там «усматривают» значительные украинизаторские усилия, именно сюда, и в первую очередь именно сюда, следует направить острие «битвы за хлеб». А что «битва» — это понятие не условное, а прямое, физическое (то есть с кровью, смертями, победителями и побежденными), без любой психологической подготовки дал понять примечательнейший документ такого плана — секретное постановление ЦК ВКП(б) и СНК Союза ССР от 14 декабря 1932 года «О хлебозаготовках на Украине, Северном Кавказе и в Западной области», подписанное В.Молотовым и И.Сталиным. Определив, как именно надлежит наказать «организаторов саботажа хлебозаготовок» (в том числе и тех, у кого был партбилет) — высылка, арест, заключение в концлагерь на длительный срок, расстрел, — постановление «предлагало» ЦК КП(б)У и СНК Украины «обратить серьезное внимание на правильное проведение украинизации, устранить механическое проведение ее, изгнать петлюровские и другие буржуазно-националистические элементы из партийных и советских организаций, тщательно подбирать и воспитывать украинские большевистские кадры, обеспечить систематическое партийное руководство и контроль за проведением украинизации» (Центральный государственный архив общественных объединений Украины. — Ф. 39, оп. 4, д. 1, л. 8—10).

Именно с того времени маховик форсированного свертывания украинизации — как орудия антипартийного курса — начал мощно раскручиваться: в феврале 1933 года было принято решение об устранении с должности наркома образования УССР Николая Скрипника, затем — немедленно — многих близких к нему сотрудников, запрещен ряд изданий украинизаторского содержания. Уже в мае покончил жизнь самоубийством Н.Хвылёвый, а 7 июля 1933 года — Н.Скрипник. И уже потом (как камень в гроб) и все же «задним числом» к грехам бывшего поборника политики украинизации приписали попытку сокрытия за его спиной «вражеской организации» (8 июля) и наличие «националистического уклона» (9 июля), руководство которым инкриминировалось именно Н.Скрипнику (ноябрьский (1933 года) пленум ЦК и ЦКК КП(б)У).

Следовательно, окрашивание силовых акций 1933 года в антиукраинские цвета осуществлялось постепенно, приобретало сложные отношения с другими элементами политики уже в ходе трагических событий. Таким образом, и этот аспект исторического опыта требует осторожного толкования и дополнительных основательных исследований.

Выскажусь и относительно попыток определенных научных «обогащений» изучения опыта 1933 года тоже на этническом, однако несколько ином, терминологическом срезе. Пытаясь, по-видимому, усилить впечатление уже применяемой фразеологией, вице-премьер-министр по вопросам гуманитарной политики, историк по специальности, Д.Табачник в докладе на заседании в Верховной Раде 14 мая прибегнул к определениям «голокост», «український голокост». Массовое истребление евреев (голокост) было результатом откровенной, официальной политики нацистов. А потому употребление упомянутого определения для оценки процессов, ничего общего не имеющих с такой политикой, — не совсем корректный прием. К тому же, думаю, украинцам от этого болит ни больше ни меньше. А наиболее адекватно они воспринимают, понимают, оценивают то, что с ними случилось, конечно, на родном, украинском языке. Ассоциации же, мгновенно возникшие в моем воображении от предложенных «инноваций», само собой связались с ролью еврейства в тех зловещих событиях. Представители этого этноса, как известно, занимали достаточно заметное место в карательных органах и при этом были далеко не посторонними наблюдателями трагических процессов. О чьих-то желаниях выставить счет российскому народу — правонаследнику СССР — за трагедию 1933 года докладчик вспомнил, а относительно других — промолчал. Возможно, не случайно?..

Вышесказанное — это только контуры некоторых логических конструкций, которые, считаю, должны быть органично вписаны, вмонтированы в «общий каркас» — совместные усилия специалистов, работающих над выяснением причин великой трагедии 33-го года. Через призму лишь обозначенных подходов оценивать все, что тогда случилось, нельзя. Это было бы грубой ошибкой, поэтому без решительного предостережения не обойтись. Вместе с тем существенной ошибкой является вольное или невольное игнорирование очерченных, как и многих других параметров рассмотрения составляющих проблемы.

А таких частей — составляющих — очень много. И, к сожалению, далеко не все они в равной степени уже исследуются, привлекают надлежащее внимание. Так, немалый интерес представляет предметное изучение психологического состояния тогдашнего общества, моральной атмосферы, в которой осуществлялись такие труднопостижимые массовые преступления. Ведь для того, чтобы отбирать последний кусок хлеба у миллионов голодных людей, уже завтра обрекать их на неминуемую смерть, недостаточно было воли и усилий пяти личностей, названных в постановлении 1990 года. Недостаточно увеличить это число в десять, сто, тысячу раз... Нужна была целая огромная «армия» исполнителей. И трудно представить, что мотивацией поведения всех ее «солдат» было только бессловесное послушание, тупая покорность, дисциплина, основанная на страхе, рабской зависимости, то есть выдавливание из человека его человеческого естества...

И пока они более или менее основательно не выяснены, пока картина для многих и многих специалистов очень туманная, неясная, пожалуй, лучше было бы не спешить и с такими категорическими дефинициями в ее квалификации, как «планируемое преступление», «террор голодом», «политика государственного геноцида», «голодомор»...

Едва ли найдется здравомыслящий человек, который будет пытаться опровергнуть очевидное, доказанное. Но, думаю, относительно причин голода 33-го года это еще надлежит сделать. Вовсе не из-за императивного настроения обязательно кому-то возразить, что-то опровергнуть, а из естественного желания — понять, разобраться, приблизиться к истине. Сделать спокойно (насколько это возможно относительно объекта анализа), рассудительно, непредубежденно. Конечный положительный эффект может быть достигнут (убежден — будет достигнут!) лишь при условии действительно комплексного, всестороннего, со вниманием к каждому нюансу непростого исторического феномена, исследования. Тогда и исторические уроки смогут претендовать на значительно большую долю истинности и доверия к ним, и плодотворно служить не только науке, но и выбору политических и моральных ориентаций на пути в будущее. Есть надежда, что именно к этому мы и придем.

…Понимаю, что вышеизложенное содержит много вопросов, которые еще только предстоит решать, пожеланий, реализация которых требует немало времени и значительных усилий. Логичными могут быть и встречные претензии: вместо того, чтобы так распространяться о, возможно, и в самом деле непростых процессах, вместо формулирования пространных соображений относительно того, что именно еще необходимо всесторонне проанализировать, просчитать, а чего ни в коем случае нельзя упустить в итоговых оценках, — автор взял бы да и проделал соответствующую работу, отдал на суд общественности свой вариант «конечного продукта».

Настаиваю, быстро, «красногвардейским наскоком» этого не сделать: нужны напряженные и длительные усилия многочисленных специалистов, предметно занимающихся этим не один год. Да и цель данной публикации все же в другом — сфокусировать внимание на том, как действительно непросто найти нужные, оптимальные подходы к проблеме, как избежать упрощений, не сбиться с пути, «разглядеть» дороги, ведущие к истине.

А это уже немало.